Фильм «Довлатов»: в сонном царстве, в советском государстве

На Берлинском кинофестивале показали картину Алексея Германа-младшего о Сергее Довлатове.

В промозглом и окутанном серой дымкой Ленинграде готовятся к празднованию очередной годовщины Октябрьской революции. На дворе — ноябрь 1971-го. Сергей Довлатов (Милан Марич) скитается по редакциям в надежде опубликовать свои рассказы и параллельно работает журналистом в заводской многотиражке. Начальство, читая его тексты, недовольно качает головой: нужно что-то про героев, метростроевцев или нефтяников, а вот эти мелкие зарисовки, эта странная ирония — они вообще к чему?

Свою печаль писатель, не состоящий в Союзе писателей, делит с другими такими же непризнанными талантами, отлученными от официального культурного процесса: с художниками без выставок, с поэтами без публикаций. На посиделках в коммунальной квартире читает стихи Иосиф Бродский (Артур Бесчастный) — он, в отличие от сомневающегося и стеснительного Довлатова, уверен в себе и уже понимает (или предчувствует?), к чему все идет. «Не хочу уезжать, — несколько раз повторяет он. — Я же потом не смогу вернуться». Довлатов тоже не хочет. В фильме он никуда и не уедет, а просто проживет неделю, заполненную встречами, свиданиями, странными снами и ожиданием того, что при его жизни так никогда и не произойдет. Об эмиграции писателя в Америку и о его посмертной славе расскажут обстоятельные, в половину экрана, титры.

О картине Алексея Германа-младшего нельзя говорить как о «биографии Сергея Довлатова». Это не совсем биография, и это не совсем Довлатов. Показанный в кадре Ленинград туманен не только из-за дурной ноябрьской погоды. Место действия фильма изначально размыто, как и во всех предыдущих лентах Германа: то ли сон, то ли явь; то ли реальность, то ли морок. Среди персонажей второго плана есть узнаваемые личности (тот же Бродский), а есть собирательные образы вроде художника-фарцовщика (Данила Козловский), подруги-актрисы (Светлана Ходченкова), умного редактора (Елена Лядова) или метростроевца с поэтическим даром (Антон Шагин).

Такой подход к материалу наверняка не всем придется по душе, но зато он дает автору возможность оживить национальное достояние, не оскорбляя ничьих чувств (просто для сравнения — посмотрите, что происходит с тремя фильмами о Викторе Цое: ни один из них еще не закончен, а волна общественного негодования уже породила медийный шторм).

«Довлатов» Германа существует в особом, почти неосязаемом зазоре между подлинностью и вымыслом. Сербский актер Милан Марич, для которого это первая главная роль в карьере, до дрожи похож на своего героя. Он так же высок, широкоплеч, черноволос и необыкновенно хорош собой. В него влюбляешься сразу, бесповоротно: когда Довлатов в кадре оказывается к камере спиной, хочется забежать вперед, чтобы еще раз заглянуть ему в глаза — почти все женщины в фильме так и делают. Аналогичной узнаваемостью наделен и вещественный мир картины, созданный художником Еленой Окопной, полноценным соавтором и женой режиссера. Здесь все, от портретов Ленина до пророщенного лучка на кухне коммуналки, от выцветшего свитера до аккуратной пачки макулатуры, бережно собрано, уложено, встроено в единое пространство.

Вымысел — это диалоги. В фильме нет довлатовского языка, нет его иронии, нет рубленых, «под Хемингуэя», хлестких фраз. Герои разговаривают так, как они обычно разговаривают в фильмах Германа-младшего: мямлят, бормочут невпопад, временами глотают окончания. В одной из сцен Довлатов выходит к микрофону и вообще не может издать ни звука — наглядная метафора творца, владеющего словом, но лишенного голоса. Корить сценаристов не за что: так, как Довлатов, все равно не напишешь, а вторжение больших объемов литературного текста неизбежно нарушило бы хрупкое равновесие картины.

Удивительно, но ни один из коллективных страхов, сопровождавших этот фильм, не оправдался. Боялись, что серб Марич не справится с ролью — он справился (не без поддержки российского актера Александра Хошабаева, подарившего Довлатову свой голос). Боялись, что Козловский, Лядова, Ходченкова и прочие звезды попадут на экран вместе со шлейфом своих предыдущих ролей. Этого не произошло: каждый из них на месте и играет так, как давно не играл. Боялись — в связи с берлинской премьерой — что «иностранцы не поймут», что история про застойные советские 70-е, пришедшие на смену оттепели 60-х, окажется слишком локальной.

Однако картина Германа рассказывает не только и не столько о Довлатове. Это еще и сон об ушедшей эпохе, увиденный из настоящего. Притча о людях, которые во время стагнации государства — стагнации как экономической, так и нравственной — сохраняют мысль, честь и совесть. Не продаются и не прогибаются. Не меняют талант на статус. Помнят своих предшественников и учителей такими, какими они были, а не такими, какими их хочет представить государственная идеология.

В разговорах герои фильма не зря поминают Ван Гога и импрессионистов. Они знают, что не первыми и не последними проходят через демонстративное непризнание. Есть множество способов душить культуру и лишь один способ ее сохранить. Я творю — следовательно, я существую.